Илья Стребулаев, российский и американский экономист, эксперт в области корпоративных и венчурных капиталов, профессор Стэнфордского университета, в интервью главному редактору «Коммерсанта UK» рассказал о том, почему за венчурным капиталом будущее, и о своем новом онлайн-курсе для инвесторов и фаундеров.
— Вы профессор Стэнфорда и единственный российский ученый, которому этот статус принадлежит пожизненно. Как его получить и какие привилегии он дает?
— Есть Стэнфордский университет, и есть его часть — Стэнфордская бизнес-школа. Действительно, за всю историю существования бизнес-школы, которой уже почти сто лет, я являюсь первым профессором из бывшего Советского Союза и первым, кто получил это звание пожизненно (full professor). Мне это очень приятно, и когда я общаюсь с российской аудиторией, то я всегда об этом вспоминаю. Всего в бизнес-школе примерно 130 профессоров, есть пожизненные (70 человек, я единственный россиянин), есть начинающие. Есть русскоязычные коллеги. В самом университете гораздо больше русскоязычных профессоров. До меня были профессора по математике и по физике — выходцы из СССР.
Пожизненное звание означает, что Стэнфордский университет не имеет права такого профессора уволить, что бы ни произошло. Это, пожалуй, основная привилегия, и за этим кроется интересная история, почему так произошло в американском высшем образовании. И так как пожизненного профессора нельзя уволить, получить такое звание очень сложно. Чтобы его получить, нужно фактически доказать, что вы в своей узкой специальности самый лучший в мире — глобальный лидер в определенной области, потенциальный нобелевский лауреат. Я получил это звание за исследования в области корпоративных финансов. Дополнительное (и очень важное) преимущество — студенты, которые с тобой работают. Известно, что они предпочитают работать с известными пожизненными профессорами.
Профессорская деятельность в Стэнфорде состоит из трех частей: вы преподаете, занимаетесь исследованиями, а также коммерциализацией вне стен университета, помогая ему зарабатывать. Эти три столпа очень активно взаимодействуют друг с другом.
— Вы окончили МГУ. Как вы попали в Лондонскую школу бизнеса? Какие воспоминания у вас остались о лондонской альма-матер?
— Я окончил экономический факультет МГУ, потом получил степень магистра в Российской экономической школе (РЭШ), и там многие мои коллеги-студенты уезжали на PhD по экономике. Я заинтересовался финансами — по разным случайным обстоятельствам мне стало интересно, каким образом люди принимают финансовые решения. И когда мои коллеги пытались поступить в американские вузы на PhD по экономике, я решил поступить на лучшие программы по PhD по финансам. В Европе Лондонская бизнес-школа заведомо была и остается самой интересной программой в этой области. Выбор был очевиден. Выхлоп очень хороший (я после LBS попал в Стэнфорд), а мои пять лет в LBS были уникальными с точки зрения полученных знаний, проделанной работы, общения с профессорами и студентами.
— Какие впечатления у вас были от Лондона, когда вы переехали?
— Это было в 1999 году, и Лондон был, с одной стороны, точно таким же, с другой стороны, немного другим. Первые впечатления, поскольку я его посещал неоднократно до этого, у меня случились до переезда. Я всегда обожал английскую столицу и знал, что мне в ней будет жить интересно, комфортно. Поэтому первые впечатления мои, когда я уже приехал на программу, были не от Лондона, а от моих коллег и профессоров по бизнес-школе, с которыми я сразу начал активно работать в сентябре 1999 года.
— Что вы можете сказать о модели образования в Москве и Лондоне?
— Сравнивать мне сложно, потому что я в Москве не защищался и не учился в аспирантуре и докторантуре. В LBS я учился на докторантуре на звание PhD по финансам, в МГУ я учился на бакалавра. Как говорила моя бабушка, немножко другой коленкор. После я учился в РЭШ на магистра, но все равно это было обучение. И надо понимать, что, чтобы получить PhD, вы не столько учитесь, сколько занимаетесь научными исследованиями. В первый год в LBS было много насыщенной учебы. Во-первых, были очень маленькие классы (менее десяти человек). Во-вторых, гораздо больше самостоятельной работы и домашних заданий, проектов, и, в-третьих, это был очень продвинутый материал. Вы изучаете самые последние научные новинки в этой области, то есть курс состоит фактически из прочтения, например, двадцати самых продвинутых статей, опубликованных за последние два-три года, а также их анализа, критики, репликации, имитации и т. п. Пожалуй, 90% времени в LBS я тратил на научную работу.
— Как вам удалось добиться таких невероятных результатов в научной деятельности? Вы трудились день и ночь?
— Результатов я добился не потому что я много работал, а потому что одно из моих основных, я считаю, умений — умение совершенно необычайно смотреть на многие вопросы, которые многие люди уже давно до этого рассматривали. То есть я умел подходить совершенно с другой стороны к хорошо известному вопросу. С одной стороны, для этого нужно хорошо знать материал, но, с другой стороны, на это не надо тратить много времени. Я бы сказал, что я работал шесть, семь, восемь, девять, десять часов в день, но я не умирал от переизбытка работы. И я умудрился за эти пять лет также насладиться Лондоном. Например, я ходил на все оперные постановки в Ковент-Гардене, на все новые выставки в Национальной галерее. Я увлекаюсь искусством и оперой.
— Вы были новатором. Вы не сталкивались с сопротивлением со стороны профессоров?
— В моей области это не так. Все профессора, с которыми я работал в LBS, меня активно поддерживали. С первого дня они воспринимали меня очень серьезно — это самой важное. Относились ко мне не как к студенту, а как к коллеге. Естественно, они меня критиковали, искали слабости в моем подходе, но это не было сопротивление. Это была настоящая коллегиальная наука.
— Сейчас вы сами профессор и преподаете в Стэнфорде. Чем отличаются современные студенты университета от тех студентов, аспирантов, которых вы знали?
— Есть два типа студентов. Первый — студенты PhD, каким и я был в Лондонской школе бизнеса. И я бы сказал, что студенты PhD, которые сейчас работают у меня, по крайней мере лучшие из них, мало отличаются от меня двадцати пяти лет назад. Мир сильно изменился: когда я был студентом PhD, самым лучшим выхлопом от PhD-программы была возможность стать профессором. И лучшие студенты становились профессорами в разных школах, не только в Стэнфорде. У современных студентов PhD, особенно в области финансов, много других интересных возможностей. Например, один из моих студентов, у которого была возможность стать профессором, решил пойти в компанию LinkedIn и с самого начала стал там немаленьким человеком. Сейчас академия конкурирует не только с другими академическими институтами, но и с реальным миром.
Второй тип — студенты MBA. Они приходят в Стэнфорд на два года (в LBS тоже двухлетняя программа, знаменитая в Европе) и после этого уходят в реальный мир, они не перестают в нем жить. У них совершенно другие задачи. И мне сложно сравнивать с лондонскими студентами MBA, потому что я с ними мало общался в те годы, за исключением каких-то отдельных друзей. Но за последние двадцать лет студенты в целом, на мой взгляд, стали лучше, они требовательнее, знают больше. Современный мир дает им возможность быстрее узнать обо всем, что происходит в мире. В моих классах в Стэнфорде (венчурный капитал и private equity) мне с каждым годом все интереснее преподавать, потому что вопросы, которые задают студенты, темы, которые мы обсуждаем, глубина материала с каждым годом переходят на новый уровень.
— Какой процент женщин среди ваших студентов?
— На PhD-программах действительно больше молодых людей, чем девушек, примерно в соотношении 75/25. На MBA программах — 50/50.
— Можно ли послушать ваши лекции онлайн и получить диплом об окончании курса?
— Чтобы послушать мои лекции на английском языке или пройти полный курс, нужно поступить в Стэнфорд. Но, как я уже говорил, у любого профессора есть возможность заниматься коммерческой деятельностью вне университета, и я часто работаю как консультант для крупных мировых компаний, фондов и инвесторов в области венчурного капитала и private equity. Также я часто читаю курсы для отдельных крупных компаний и фондов, в основном по венчурному капиталу. На русском языке существует курс NEIC (New Economy Investors Club), который создали мои коллеги и я. Мы взяли мой стэнфордский курс по венчурному капиталу — он один из самых популярных в бизнес-школе, в этом году осенью на нем было более двухсот студентов (и MBA, и PhD) — и перевели его на русский язык. Это было непросто, потому что даже терминология на русском языке не устоялась, однако он фактически покрывает все, что нужно знать венчурному инвестору, от самых ранних стадий инвестирования до более позднего этапа. Как вы оцениваете основателя стартапа, бизнес-модель стартапа, какие правильные вопросы задавать, какие красные флажки должны вас остановить? Как вы оцениваете стартапы, которые уже подняли немало денег, и что делать, если вы захотите вложиться в стартапы на более поздней стадии? Сколько стоят стартапы? Какие контрактные условия для вас наиболее важны при инвестиции в стартапы? Кроме этого, также мы проходим, что делать инвестору, который хочет вложиться в венчурные фонды. Это только часть вопросов, которые обсуждаются.
— Насколько я понимаю, этот курс полезен не только потенциальным инвесторам, но и фаундерам, которые хотят понимать, как все устроено?
— Это совершенно правильно. Интересно, что после венчурного курса в Стэнфорде не менее половины студентов становятся фаундерами компаний. Многие поднимают венчурные деньги, отдельные компании становятся публичными и т. д. Эти знания важны для тех, кто хочет основать стартап, потому что фаундеры должны будут поднимать деньги, активно работать с венчурными инвесторами, которые очень отличаются от обычных инвесторов, инвестирующих в публичные рынки. И если основатель не понимает, каким образом работать с венчурным инвестором и как последний их будет оценивать, то у основателей гораздо меньше шансов сделать компанию успешной. Поэтому курс предназначен и для инвесторов, и для фаундеров, которые хотят потенциально поднять ангельские или венчурные деньги либо уже подняли. Онлайн-курс на русском мы создали примерно два-три года назад, во время пандемии, и он стал очень популярным, как у инвесторов, так и у отдельных основателей.
— Во сколько обойдется такое обучение?
— Есть два варианта стоимости. 1700 фунтов — запись всех лекций, 15 тыс. фунтов — полный курс, с лекциями и семинарами со мной, Виктором Орловским и Анной Дворниковой, с индивидуальным разбором кейсов. Стоимость аналогичных курсов в бизнес-школе составит в несколько раз больше.
NEIC предлагает читателям «Коммерсанта UK» начать обучение на венчурном онлайн-курсе прямо сейчас. При регистрации до 15 февраля 2024 года первые шесть лекций можно прослушать бесплатно!
— Как события последних нескольких лет (экономический кризис, геополитические изменения) отразились на рынке венчурных инвестиций? Действительно ли наступила венчурная зима?
— Я думаю, что венчурная зима существует у тех, кто не проходил мой курс, поэтому они не знают, как правильно инвестировать и поднимать деньги венчурного капитала. Венчурная зима — это относительное понятие. На мой взгляд, сейчас по многим причинам лучшее время для инвестиций в мир инноваций, и не только в мир инноваций венчура, но еще и в открытые рынки. Во-первых, идет необычайное развитие технологий, но этого недостаточно. Такое развитие технологий происходит практически в любой индустрии, и раньше этого не было. Все теперь знают про ChatGPT — он отличается от предыдущих технологий тем, что любой человек практически в любой индустрии может воспользоваться ChatGPT и улучшить свою производительность, эффективность. Это означает, что его влияние будет заметно практически в любой индустрии. И таких технологий много, и они постоянно появляются. У многих моих бывших студентов в Стэнфорде, с которыми я работаю и которые поднимают свои стартапы или венчурные фонды, нет венчурной зимы. Более того, я отчетливо вижу, что в течение ближайших пяти-семи лет произойдет необычайный подъем новых технологичных бизнесов. Многие из этих компаний станут будущими триллионными стартапами. Все знают крупнейших инноваторов Маска и Джобса, но попытайтесь назвать мне еще парочку подобных имен. Я думаю, что их будет гораздо больше в следующие пять-семь лет. Крупные компании смогут существенно укрепить свои позиции на рынке и выйти на рынки с помощью новых крутых стартапов и венчурных инвестиций или же потеряют свои лидирующие позиции. Мое предсказание основано на моих исследованиях: до половины крупных компаний, существующих сейчас, исчезнут в течение следующих пятнадцати лет, так как они не способны адаптироваться и по разным причинам не смогли сотрудничать с миром венчура, который сейчас занимает все более высокие позиции.
— В какой стране сейчас есть наибольший инвестиционный потенциал с точки зрения вложений в стартапы на ранних стадиях? Если сравнивать инвестиционные возможности рынков США и Великобритании, где лучше условия для стартаперов и инвесторов?
— Исторически в Великобритании ситуация отличалась не в лучшую сторону. В США много профессиональных, высококвалифицированных инвесторов, например university endowments, пенсионные фонды или крупные компании, инвестирующие в инновации, в венчур. Поэтому начиная с конца 1970-х годов на рынок венчура США постоянно был приток нового капитала. По разным причинам в Великобритании такого никогда не было, даже в последнее время. Поэтому нет английского Googl'а, «Фейсбука», Airbnb и т. п. Но на самом деле у Британии есть хорошие примеры. Например, один из самых известных британских стартапов — DeepMind. Это стартап, показывающий качество человеческого капитала, который есть в королевстве, уровень развития местных технологий. Но также этот пример показывает неразвитость английского венчурного рынка, потому что DeepMind не стал отдельной, публичной компанией — его купил Google. Американские топовые компании покупают выдающиеся британские стартапы, и DeepMind — известный, но далеко не единственный пример. В Британии до сих пор отсутствует вся цепочка венчурного капитала, хотя и я вижу положительную тенденцию в био- и финтехе. Здесь, а также в континентальной Европе до сих пор отсутствует понимание венчурного капитала и венчурных инноваций, которые сильно отличаются от стандартных инноваций в компании или госсекторе. На мой взгляд, у Британии есть большой потенциал, но, чтобы его реализовать, нужно понимать, что такое венчур и с чем его едят. Это понимание необходимо как основателям, так и инвесторам, руководителям крупных компаний и госчиновникам.
— А в чем специфика инноваций в венчуре?
— Есть два типа инноваций. Первые — маржинальные (пошаговые) инновации, когда берется существующий продукт или сервис и чуть улучшается. То есть у него кардинально не меняется потребитель, бизнес-модель, технологические принципы. Например, ежегодно Gillette выпускает новую бритву для мужчин. Это пример пошаговой инновации. Компания может тратить сотни миллионов долларов на изобретение новой бритвы. В компании Procter&Gamble, владеющей Gillette, больше PhD, чем в Стэнфорде, Гарварде и Массачусетском технологическом институте (MIT) вместе взятых. Intel каждые пять лет строит завод по производству чипов (FAB). Трудно поверить, что пошаговая инновация может стоить 20, 30, 50 млрд долларов, но это так, потому что она не меняет сути потребителей, отношений компании с ними и бизнес-модели.
Второй тип — прорывные инновации (disruptive innovations). Они либо меняют бизнес-модель на рынке, либо потребителя, либо отношения компании с потребителями, либо все происходит это вместе. Например, айфон — прорывная инновация, изменившая бизнес-модель компании. Компания теперь продает не телефоны, а услуги, связанные с телефоном. Zoom (компанию основал выпускник Стэнфордской бизнес-школы Эрик Юань) — радикальная инновация, и теперь все могут пользоваться этой разработкой, не только крупные компании. У Zoom другая бизнес-модель на рынке виртуального видеообщения, чем у предшественников. Радикальная инновация требует совершенно другого подхода, и венчурные инвесторы его нашли. Этот подход настолько важен, что я уже двадцать лет изучаю, каким образом венчурные капиталисты принимают решения, когда они имеют дело с радикальными инновациями. Я даже написал об этом книгу The Venture Mindset — она будет опубликована на английском языке в мае 2024 года в США и Великобритании (электронный вариант уже можно купить на «Амазоне»), а вскоре выйдет и перевод на русском. У лучших венчурных специалистов совершенно другой менталитет, и книга пошагово рассказывает, каким образом венчурные инвесторы принимают решения и как мы все можем у них научиться этому искусству. Кстати, это моя первая книга на английском языке. Свою первую книгу, «Поиграем в экономику», я написал на русском языке в 1990-е годы — она была первым изданием в России, посвященным поведенческой экономике и финансам.
— Что вы думаете о применении искусственного интеллекта при оценке стартапов?
— Многие венчурные капиталисты начинают использовать ИИ. Есть разные его модели для оценки стартапов и их основателей. Пока рано говорить, какие из них будут успешными, но я не сомневаюсь, что применение ИИ будет радикальной инновацией в самом венчурном бизнесе. Но этому нужно учиться. На моих курсах мы более подробно обсуждаем, каким образом ИИ может применяться во всем процессе венчурного бизнеса.
— Вы сами используете ИИ?
— Естественно, каждый день. В научных исследованиях ИИ задействован постоянно, это часть научной работы. Более того, когда мы используем эти разработки, мы не называем их искусственным интеллектом (это слишком общее понятие), а упоминаем конкретные модели и приложения.
