26 сентября в Пушкинском доме в Лондоне можно будет встретиться и пообщаться с человеком, который стоял у истоков российской рок-музыки. Ее имя знакомо каждой звезде русского рока, от Бориса Гребенщикова до Билли Новика. При этом Наташа Васильева-Халл не была музыкантом и даже не появлялась на сцене. Она фотограф — и документировала не только концерты, но и частную жизнь рокеров, многие из которых стали ее близкими друзьями. А еще Наташа вот уже тридцать лет живет в Великобритании. Как ей удалось поработать c Rolling Stones, выйти замуж за местного банкира, открыть свое издательство и продолжать дружить с звездами русского рока — в эксклюзивном интервью «Коммерсанту UK».
— Как начался ваш путь рок-фотографа? Кажется, что в 1970–1980-х это было настоящей мечтой поклонников музыкантов — настолько к ним приблизиться и запечатлеть как их творчество, так и частную жизнь. И как получилось, что вы выбрали именно фотографию своей профессией?
— Я начала фотографировать гораздо раньше, чем узнала о том, что в России существует рок-музыка. В пятнадцать лет мама подарила мне на день рождения камеру «Смена-8». Мой папа не был фотографом, но иногда он фотографировал и сушил снимки на полу на газетах. Когда я была совсем маленькой, это было счастье — с папой рассматривать его черно-белые фото по воскресеньям: вот мама, вот бабушка, вот сестра, вот кот. Видимо, это и зажгло во мне интерес к фотографии, и у меня появилась моя первая камера, я фотографировала все подряд. Быстро выяснилось, что, когда ты фотографируешь, ты лучше вписываешься в любую компанию. Музыканты часто говорят: взял в руки гитару, и девчонки все тащатся — это действительно так. У меня так случилось с камерой — с ней я стала чувствовать себя увереннее, хотя у меня были ужасные комплексы: я носила очки, у меня зуб торчал, была попа толстая, меня дразнили. А фотоаппарат помогал с этим справляться.
Рок-музыка докатывалась до нас через моряков (я жила на Васильевском острове, где как раз рядом была гавань). У моей подруги был брат, который работал торговым моряком, и он как-то привез в мешке с грязным бельем «сорокопятку» Beatles — это было в 1967 году. Мне было четырнадцать или тринадцать лет. Записи привозили и дипломаты. У другой моей подруги отец был директором оркестра Ленинградской филармонии, они ездили на гастроли — он привозил оттуда секретные записи (их не обыскивали). Еще у одного друга был папа, который привозил магнитофонные катушки: в начале записи был урок французского языка и в конце тоже, а в середине, например, Abbey Road. Мы слушали музыку и часто знали наизусть все песни, каждую ноту, но не их названия. Мы долго не знали даже, как их исполнители выглядят.
Потом, в девятнадцать лет, я поступила в институт культуры, и нас послали в колхоз на морковь (мы жили там в каких-то ужасных бараках и спали на обледенелых кроватях). Я не поленилась и приволокла туда с собой магнитофон и по утрам включала группу Slade. Так что бедный советский барак слушал очень яркую рок-музыку. И в колхозе я познакомилась с парнем, который у костра, сидя на ящиках, пел песни Beatles. Это был 1973 год, застой, закрытые границы, «мы живем в самой лучшей стране, весь мир нас ненавидит, Америка готовит ядерную бомбу, английский язык — это язык врага номер один». В Советском Союзе западная музыка была большой редкостью: мало кто вообще слышал такое слово — Beatles. А я тогда уже слушала и Beatles, и Rolling Stones, и Led Zeppelin, и оперу «Иисус Христос — суперзвезда». 1973 год был расцветом западной рок-музыки. Конечно же, мы подружились с этим гитаристом, и, уже когда вернулись в Питер после колхоза, он пригласил меня на репетицию своей группы: оказалось, что играл он в группе «Большой железный колокол», осколке группы «Санкт-Петербург». Она тогда уже была модной в определенных кругах (хотя все это происходило в абсолютном подполье, о них не знали ни менты, ни гэбэшники). На этой репетиции я впервые услышала, как звучит рок — в тесном маленьком помещении барабаны, гитары и бас; да еще и увидела этих чуваков — мама родная, волосы до плеч... И вот в этот момент я поняла, зачем я родилась.
На той репетиции я уже была со своим фотоаппаратом и так и начала фотографировать потихонечку: сначала эту группу, потом они с кем-то меня познакомили, мы вместе съездили в Таллин... А потом мой муж — Сергей Васильев — работал по распределению электриком в КБ «Алмаз» на Васильевском острове, и его коллегой был Гена Зайцев, очень известный хиппи, который хоть и не был сам музыкантом, но был активным деятелем в рок-тусовке. Так мы сами стали устраивать то, что сейчас называют квартирниками. У нас всегда было много гостей, Гребенщиков часто заходил — его я фотографировала у себя на кухне. Дальше — больше.
— Могли бы вы рассказать о ваших любимых фотосессиях?
— Мне нравится работать с теми ребятами, которые понимают, зачем это, которым самим нравится фотографироваться. Например, Виктор Цой, Гребенщиков — яркие примеры. Они никогда не прятались от камеры, не воспринимали меня как назойливого папарацци и фотографировались с удовольствием. Мне нравится, когда человек доверяет мне, открывает душу, мы входим с ним в контакт, иначе это будет ментовское «фас, профиль»: портретное сходство будет, но духа момента — нет.
— Вы выпустили книгу о Цое. Как так получилось, что от фото вы перешли к жанру биографии? Как вы учились работать со словом? Можете рассказать немного про ваше личное общение, о том, каким был Виктор?
— Моя мама — филолог, она всю жизнь преподавала испанский на филфаке Ленинградского университета, при этом она знала шесть романских языков. Конечно, в нашем доме всегда было огромное количество книг, все мое детство прошло в дружественной языку обстановке. В три года я уже говорила по-французски (потом забыла, конечно), а когда мне было пять лет, мама пригласила учителя, который занимался со мной английским. По русскому и литературе у меня без усилий всегда были пятерки. Я очень люблю книги — и отсюда, наверное, появилась какая-то способность осмысленно излагать свои мысли. Я издала четыре книги о «Кино», мои фотографии иллюстрируют рассказ. В 1997 году я издала книгу о группе «Аквариум», причем издателя мне нашел Гребенщиков: тогда в России не было печатных станков, которые могли бы качественно воспроизвести фотоснимки. Издание технически получилось просто ужасным — я плакала, когда его получила. Всего я выпустила шесть книг о рок-музыке, сейчас пишу седьмую.
В Лондоне у меня десять лет было свое издательство (Seagull Publishing House Ltd), а в прошлом году я наконец открыла свое собственное издательство «Лукоморье» в Санкт-Петербурге, несмотря на бешеное сопротивление от своих же. Женщину никак не хотят воспринимать ни как творческую личность, ни как партнера по бизнесу, профессиональные заслуги в России не принимаются во внимание. То, что сейчас происходит в России «снаружи», не случайность. Это проявление внутреннего шовинизма, национального менталитета. Сейчас мы готовим к выпуску свою первую книгу — путеводитель «С Цоем по Питеру». Там каждый адрес связан с интересными моментами из жизни Виктора: где жил, где учился, где дружил.
От Цоя у каждого человека осталось свое впечатление. Я не читаю его биографии, написанные людьми, которые его ни разу не видели, но я понимаю, что мнения разные. Кто-то считал, что он зазвездился — это я хочу опровергнуть сразу. Когда музыкант из подвала выбирается на стадионы, то у него нет никаких причин хорошо относиться к людям, которые его всю дорогу гнобили и говорили ему, что он как дурак с этой гитарой и лучше бы шел работать, что первый альбом был лучше, чем второй. Он хорошо относился к тем, кто его с самого начала поддерживал, еще с тех пор, когда он был кочегаром в подвале. А на тех, кто смотрел на него сверху вниз, он сам с полным правом смог потом смотреть сверху вниз — или просто их не замечать. Мы не были друзьями, мы общались, потому что я фотограф, а он музыкант. У нас у обоих была одинаковая задача — сделать крутой кадр крутой группы, и в этом мы совпали. А то, что наши фотографии выглядят такими домашними и дружественными, получилось потому, что нам было очень интересно и приятно общаться. Почему бы фотографу не подружиться с объектом съемки? Это ведь помогает раскрыть личность.
— В целом верите ли вы в концепцию фотогеничности? Снять хорошо можно любого яркого человека или, чтобы сделать крутое фото, надо быть духовно близкими людьми?
— Я уверена, что человека нужно попытаться понять, прежде чем сделать хороший кадр. У меня нет мнения насчет фотогеничности. Однажды мне один из моих учителей сказал: «Не бывает некрасивых людей, бывают плохие фотографы», и вот в это я верю. По опыту я знаю, что даже красавицу мисс Вселенная можно сфоткать так, что она покажется просто жалкой мымрой или бессовестной стервой. С рок-музыкантами, кончено, тоже нужно войти в контакт и найти точки соприкосновения. Для иллюстрации такой пример. Был успешный концерт, крутой, вот люди после крутого концерта пришли в свою гримерку, круто сыграли и понимают это, зал на ушах. В этот момент их фотографируешь — и все их эмоции видны, потому что я участвовала в этой крутости, я там была, мы вместе, мы на одной волне, на одном вибрационном уровне. Они не притворяются перед камерой крутыми — они знают, что они круто отыграли. И вот в гримерку входишь, и они там стоят, все крутые парни. Со всех сторон гримерки им предлагают выпить, какие-то девчонки лезут обниматься. А как мне сделать, чтобы они сфокусировались на мне? И вот тут начинаются профессиональные приемы. Короткая юбка — это конечно. Они уже смотрят на меня, с такими лицами непонятными, я щелк! — а вспышка не сработала. Ой! И они все смеются: вспышку забыла включить! И тут-то я раз — и нажимаю со вспышкой. И вот у меня кадр.
Есть музыкант Билли Новик. Не совсем мой стиль, но однажды мы с ним тусовались в гримерке Макаревича, когда он играл в Питере. Я с Билли раньше не была знакома, но там сделала его портрет. Получилось отлично, видно было, какой он игривый, живой, из глаз свет, а он такой и есть! А потом вижу в городе его афиши. Он стоит с таким же точно поворотом головы, но взгляд совершенно мертвый. Конечно, фото сделано в студии, конечно, дорогой камерой, но нет живого духа. Нужна какая-то ниточка, чтобы получился кадр, который передает эмоцию зрителю. Я хочу вызвать у людей, которые не были на концерте, такие же ощущения, которые были и у меня, когда я этот концерт фотографировала, тот же подъем духа. Это как телепатия, только с помощью медиа — в этом смысл любого искусства.
— Поддерживаете ли вы отношения с русскими рок-музыкантами сейчас? Сказались ли политические перемены на вашем общении?
— Отношения сейчас легко поддерживать с кем угодно и где угодно. Конечно, мы продолжаем общаться, потому что есть и дела общие,— почему бы нет? Не со всеми, но то, что я сейчас нахожусь территориально в Англии, не имеет вообще никакого значения. Скоро, 30 сентября, приезжает группа Tequilajazzz (я, к сожалению, сама уезжаю в Питер и не смогу присутствовать). Женя Федоров уехал из России сразу же после начала войны — сначала в Эстонию, а сейчас он живет в Швеции. Гребенщиков сейчас живет в Лондоне, я его пригласила и на свою встречу, но у него сейчас гастроли, и 26-го он будет в Черногории (хотя если бы он пришел, понятно, что все на него бы таращились, никто бы на мои слайды не смотрел). Хотя свою карьеру, почти пятьдесят лет назад, я начала именно с просмотра слайдов и игр в «Монополию» с Гребенщиковым у себя на кухне. Там же, у меня на кухне, мы придумали рок-журнал под названием «Рокси», и я была его первым редактором. Я печатала материалы на маминой машинке, потом гэбэшники приходили с обыском. Машинку отобрали, увеличитель отобрали, всю фотобумагу забрали... Но было забавно, мне было интересно. Такой виток спирали: сейчас мы снова вместе, но в Англии. И я опять показываю слайды.
— Вы были первым русскоязычным фотографом, который получил аккредитацию на съемку The Rolling Stones. Удалось ли вам пообщаться с музыкантами? Какое осталось впечатление?
— Да, это был звездный момент моей карьеры! Поближе пообщаться нам не удалось, зато я узнала очень многое о том, как все это делается на Западе (это случилось вскоре после моего переезда в Англию). 1995 год, тур к альбому Voodoo Lounge. Был страшный культурный шок: я увидела этот стадион, сто тысяч людей, этот праздник, счастье, рок-н-ролл не под запретом, не в подвале, без вязалова, без ментов. Люди празднуют, все в каких-то ярких одеждах! Потом нас завели в одну из гримерок — нас было тринадцать фотографов (девушек только две, в основном мужчины, из Бразилии, Японии), у всех крутые камеры. У меня было два «Кэнона» — один мой, другой мне Сева Новгородцев дал (тогда мы вместе делали русский рок-журнал), в одном черно-белая пленка, а в другом цветная. И девушка мне сказала: «Don’t worry, guys, The Rolling Stones know about you». Это ввергло меня в ступор. После России, после того, как меня бесконечно гнали, вязали, запрещали, вдруг такое отношение: Rolling Stones будут для нас специально двигаться, потому что они понимают связь между музыкой и фотографией. Эти фотографии потом появляются на футболках, на значках, на зажигалках, на кепках, на пижамах, на постельном белье, на книжках, на плакатах, на календарях, и это все приносит доход. Музыка нематериальна сама по себе, сейчас ее можно просто скачать, ткнув на кнопку. А деньги идут от продажи мерча — материальных носителей, которые нельзя украсть или подделать в интернете. Эта связь между музыкой и фотографией в России отсутствует, там фотографов не пускают, ненавидят, запрещают. Поэтому нет и шоу-бизнеса. Поэтому в России рок-музыка по-прежнему в подполье, несмотря на то что сейчас это подполье разрослось до размеров страны. В Англии шоу-бизнес по товарообороту и национальному доходу стоит на третьем месте после военной промышленности и фармацевтики, а в России шоу-бизнеса нет в принципе. Деньги зарабатывают с продажи билетов, и они потом идут на оплату помещения, секьюрити, уборщицы, осветителя, звуковика. Широкая группа — люди с улицы — вообще не знают, что группа «Кино» до сих пор существует, что они воссоединились; они знают Виктора Цоя, потому что тридцать лет на заборах и гаражах писали, что Цой жив. В 2021 году издательство АСТ не стало выпускать календарь к сорокалетию группы «Кино», и только в 2023-м до них наконец дошла новость, что «Цой жив», и они выпустили этот календарь тиражом в три тысячи экземпляров — на всю огромную страну. Зато народ их слушает и любит.
— То есть русский рок все же скорее жив, чем мертв?
— Для меня в том, что происходит сейчас в России, нет ничего неожиданного. К этому все шло много лет, просто россияне предпочитали этого не замечать: вот у нас все хорошо, у нас есть и универсамы, и машины. Я пробовала говорить о том, как чернуха наступает и менты звереют на глазах,— мне отвечали, что я сама виновата и что это мои проблемы. Я вижу, что многие музыканты уехали и теперь играют по всему миру. Эта ситуация мне очень напоминает то, что произошло в конце 1980-х, когда изначально очаг недовольства находился на Рубинштейна, 13, а затем все это выплеснулось и потекло по всей России. Я видела, какое действие производили рок-концерты где-нибудь в маленьком городке, например в Рязани или Калуге,— русская рок-музыка раскинулась по всей стране. А сейчас, тридцать лет спустя, она все еще пронизывает собой все общество: приходишь в кафе, а меню по краям оформлено цитатами Гребенщикова. Или читаешь роман Устиновой, которая не имеет к музыке никакого отношения, а там кто-то садится в машину и слушает Гарика Сукачева, делает зарядку под Шевчука. Российская рок-музыка, несмотря на свое полуподпольное состояние, все равно прочно вошла в современную российскую культуру и неотъемлема от нее. А сейчас они так же поехали по всему миру — «Сплин», «Аквариум», Tequilajazzz, Максим Ермачков. Достаточно прийти на их концерты, чтобы понять, что русский рок жив. Даже если рок-музыканты не выступают прямо против режима, у их лирики все равно остается протестный потенциал.
— Расскажите вашу историю переезда в Великобританию. Как вы поняли, что сможете здесь реализоваться?
— Я не потому попала в Британию, что я выбрала Британию и решила, что здесь у меня будет больше возможностей для творчества. Я потому попала в Британию, что поняла, что не могу больше жить в России: мне не дают работать, меня гнобят так, что у меня нет выхода, я одинокая мать, и мне нечем кормить ребенка. Разваливается Совок, на дворе начало 1990-х. На стадионах в России меня с торговлей вяжут менты. Музыка выплеснулась из рок-клуба на стадионы, но меня вместе с музыкантами туда никак не пускали. Музыканты наконец стали получать больше денег за свои концерты, а я нет. В начале 1990-х издали закон о запрете на продажу тиражированной фотопродукции, как раз когда я наладила связь с ларьками, которые торговали у станций метро музыкой и брали у меня фотографии в формате 18 на 24 на продажу — Гребенщикова, Цоя, Кинчева, Шевчука. И когда этот закон провели, все отказались у меня брать фотографии, потому что ларьки сразу штрафовали и закрывали. У меня просто не было выхода. Я могла либо пойти на рынок мылом торговать (соседка предложила), либо работать валютной проституткой — у одинокой женщины с ребенком в России в 1994 году больше вариантов просто не было. Или найти мужчину, но все варианты мне говорили: «Тогда тебе придется оставить проекты с рок-музыкой».
Я себе приготовила два варианта — Израиль (у меня уже был вызов туда от дяди) и Австралия. В последней стране была программа освоения внутренних территорий, приглашались работники всех полов, рас и профессиональных навыков, от инженеров до кухарок; я полгода этим занималась, заполнила анкету, побывала в австралийском посольстве в Москве, все было готово, нужно было лишь десять тысяч долларов — обязательный лимит на первое время. Я ждала, когда дочь окончит последний год колледжа, мы планировали продать свою комнату в коммуналке — как раз за десять тысяч. Но в это время я получила приглашение в Лондон от Юры Малышева, который издавал здесь журнал с художником Виталием Виноградовым.
В итоге я выбрала Британию. Одним из факторов, кстати, была погода: я не люблю жару, а в Израиле и в Австралии очень жарко. Сначала меня поселили в сквот для русских художников в здании бывшего банка в Шордиче, которое выкупил Виталий Виноградов. Там не было душа, а художники по ночам собирались в холле, писали свои бессмертные шедевры, выпивали и громко слушали музыку, и я не могла заснуть. Ребята мне посоветовали сдаться в Home Office и политического убежища попросить. Мне дали комнату в эфиопском общежитии на Оксфорд-стрит, прямо напротив Selfridges, где я прожила полгода. Я помню, как я плакала, когда мне выдали в общаге первый комплект белья с розами — я никогда в жизни такого не видела даже. Я не ехала сюда жить, но уже на третий день поняла, что никуда отсюда не уеду. У меня было с собой всего пять фунтов (больше поменять мне не удалось во всем Питере), кусок мыла и рулон туалетной бумаги.
Следующим летом я с помощью своей знакомой, американкой Джойс, владелицей видеокомпании, снимавшей фильм про Чечню, перевезла сюда и дочь. Джойс написала вызов для моей дочери и ее подруги на концерт Rolling Stones «для культурного обмена». В британском консульстве ни у кого не возникло никаких сомнений, и визу выдали через четыре часа. При этом, когда девушки были в консульстве, на стене висел образец заполнения анкеты, и на месте фотографии был портрет Джона Леннона. Они, когда это увидели, сразу поняли, что все будет хорошо, чтобританское консульство примет концерт Rolling Stones за вполне убедительную причину для поездки. Потом дочке, тоже как беженке, дали квартиру в Луишеме.
Та же самая Джойс однажды пригласила меня на обед к другу, одинокому мужчине тридцати восьми лет, окончившему Оксфордский университет (потом уже я поняла, что она спланировала наше знакомство). Мы подружились, гуляли вместе, потом он начал за мной ухаживать, дарил цветы, водил в ресторан. Так я встретила своего мужа.
— Как вам, как человеку из русской неформальной творческой среды, жилось с британским банкиром?
— Мне было с ним интересно. У него было прекрасное образование, в Оксфорде он изучал экономику и философию. Мы очень любили путешествовать, это нас объединяло, и мы объездили всю Англию и Шотландию, были в Уэльсе (пока я не получила паспорт, я не могла выезжать за пределы Британии). Он был высокий, на четыре года меня моложе, симпатичный — почему бы и нет? Поддерживал все мои начинания, включая идею открыть издательство. Все было бы хорошо, если бы не его отношение к женщине как к подчиненному мужчине существу. Как выяснилось, я не могу все время слушаться: я хочу делать то, что хочу я, а не то, что хочет другой (если речь не идет об оплачиваемой работе). В общем, не сложилось.
— Продолжаете ли вы работать сейчас как фотограф? Вы используете больше современные цифровые технологии (мобильные телефоны, беззеркальные ультралегкие камеры, обработка) или верны аналоговым (зеркало, пленка)?
— У меня нет сейчас камеры, потому что нет на нее денег: за мои фотографии мне только два года назад начали платить в России, в том числе за фотографии Виктора Цоя. Хотя мои фото Цоя гуляют в интернете, и их воруют все, начиная с «Первого канала». Теперь у меня есть юрист, и мы только что отсудили у одного из федеральных каналов России довольно значительную сумму за шесть использованных в документальном фильме фотографий. И еще недавно мы заключили договор с банком изображений Legion-Media, где теперь СМИ могут приобрести мои фотографии, при этом до нашего сотрудничества там не было даже такого раздела — «Рок». Теперь все есть.
— А у Серебренникова в фильме «Лето» появлялись ваши фотографии?
— Нет, но я ездила на премьеру в Москву. Этот фильм продюсировала компания Sony, сотрудничавшая с Fashion Agency, которое незадолго до этого заказало у меня фотографии для футболок: они решили сделать футболки с Виктором Цоем в Лондоне. В Sony увидели эти футболки и взяли десять штук для промоушена, и за них они дали две проходки на премьеру в «Гоголь-центре». К тому же главная героиня фильма, Наташа Науменко, моя близкая подруга вот уже много лет, и мы там увиделись. Было ослепительно! Фильм очень хороший и очень мне понравился.
